Зимние блины.(рассказ)

Зимние блины.

(рассказ)

Часть первая

– Дед! – раздался в телефонной трубке голос правнука. – Ты дома?

– Коли звонишь по-домашнему, значит, дома, – ответил Кузьма Семеныч.

– Тогда я приеду! Можно?

– Можно.

– Что тебе купить?

– Ничего не надо. У меня все есть.

Не прошло и получаса, как в дверях появился правнук.

– Ты что-то быстро, – удивился Кузьма Семеныч. – Отцовскую машину взял?

– Нет, – улыбнулся правнук. – Мне же нельзя – только через месяц будет восемнадцать. Друг подвез.

– Ах, да, я совсем забыл, – смутился Кузьма Семеныч. – Ты же у нас сентябрьский.

– Нет, дед, – мягко, будто боясь обидеть прадеда, поправил правнук, – это мой братишка, Андрюха, сентябрьский. А я – ноябрьский. Я же седьмого ноября родился, в день революции. Разве забыл? Ты же всю жизнь партийцем был, должен помнить.

Кузьма Семеныч решил сменить тему.

– Давай сымай ботинки и проходи на кухню. Я только что заварил чай из трав. Только сначала вымой руки.

– Хорошо, – ответил правнук и направился в ванную.

– Смотри, Леня! – крикнул ему вслед Кузьма Семеныч. – Мой хорошенько! Горячей водой и хозяйственным мылом! А то занесешь коронавирус, будь он проклят!

Пока Леня возился в ванной, Кузьма Семеныч расставил фарфоровые чашки, купленные еще во времена ОРС, и разлил чай, пахнущий травами, плодами шиповника и липовыми цветочками.

Правнук сел за стол, придвинул к себе чашку.

Кузьма Семеныч взял с подоконника очки и нацепил их на нос.

– Дай-ка разгляжу тебя хорошенько. Ого, вырос-то как! Прям красавец!

– В тебя, дед, пошел, – рассмеялся Леня. – Все так говорят. Смотри, – Леня провел пальцем по темно-бурой точке, похожей на кляксу, на левой щеке. – Родимое пятно точь-в-точь на том же месте, что и у тебя. Правда, я его до дня рождения собираюсь удалить, уже записался на консультацию в платную клинику.

– У тебя хоть девушка есть?

– Есть! – Рассмеялся Леня. – Даже много.

Кузьма Семеныч недовольно нахмурил брови.

– Много – это нехорошо. Мужчине на самом деле нужна всего одна женщина, так сказать, для жизни, для продолжения рода. Но она должна быть любимой.

Леня со скучающим видом уставился на картину, висящую на стене.

– Любовь – это слишком канительно. Сейчас ведь какие девушки пошли? Их только парни с квартирой, с машиной интересуют. Поэтому я не хочу связываться с ними надолго. Так что, дед…

– Леня, – бросил Кузьма Семеныч укоризненный взгляд на правнука. – Сколько раз можно повторять: я тебе не дед, а прадед. Ты понял? Пра-дед!

Леня потянулся через стол и положил руку на ладонь прадеда, обтянутую кожей, похожей на пергамент.

– Дед, прости… Я помню, как мы с Андрюхой в детстве тебя звали большим дедом. Но потом наш настоящий дед умер, и мы тебя стали звать дедом. – Леня пожал плечами. – Я не знаю, почему так получилось. Видно, нам с братом очень хотелось иметь деда.

– И имели бы, – недовольно пробурчал Кузьма Семеныч. – Непутевый был твой дед… Не слушал меня. Сколько раз я ему говорил: «Бросай курить! Занимайся бегом!» А он только отмахивался. И вот результат: умер, даже до пенсии не дотянул.

– Ты же знаешь, – вздохнул Леня, – у него был рак.

– Рак не рак, – со стуком положил на стол чайную ложку Кузьма Семеныч, – надо правильный образ жизни вести!

Леня с улыбкой посмотрел на прадеда.

– Как ты, например?

Кузьма Семеныч выпрямился и задорно повел плечами.

– А почему бы и нет? Я каждый день хожу по парку, по утрам делаю зарядку. Никогда не курил. Никому не завидовал.

Кузьма Семеныч одной рукой облокотился о стол, а другую протянул в сторону правнука и, хитро прищурившись, повертел слегка скрюченными пальцами:

– А мне ведь, правнучек, уже девяносто четыре года!

Леня глотнул чая.

– Да, дед, ты молоток! Когда я рассказал о тебе в колледже, многие даже не поверили.

– Не надо обо мне рассказывать, – нахмурился Кузьма Семеныч. – Я ничего такого не делал и подвигов никаких не совершал… Давай говори, зачем приехал. Деньги кончились?

– Нет! – замахал руками Леня. – Ничего не надо. Деньги у меня есть.

Кузьма Семеныч хмыкнул.

– Я заметил. Вон какие ботинки носишь… модные. Сам купил?

– Сам. На свои деньги, – задиристо вскинул голову Леня.

Кузьма Семеныч решил подшутить.

– Жаль. А то я хотел тебе такие же на совершеннолетие подарить.

Леня, похоже, понял шутку.

– Дед, на совершеннолетие сейчас дарят не туфли.

– А что? Машину?

– Совершенно верно! – рассмеялся Леня.

Кузьма Семеныч хотя и любил правнука, но внутренне чувствовал: не просто так решил навестить его правнук.

– Ты, значит, машину захотел… Да? Говори… Чё ломаешься как красна девица?

Но вместо ответа Леня отодвинул от себя чашку и сам задал вопрос.

– Дед, документы на дом у тебя ведь хранятся?

– На какой?

– Ну, на тот, что в Сотниковке.

– Да, у меня. А почему он тебя заинтересовал? Он, наверное, уже ветхий стал.

– Да… Но стоит. Мы там были… Позавчера. С мамой съездили.

– Хотите его продать? – насторожился Кузьма Семеныч.

– Да не совсем так, – смущенно улыбнулся Леня.

Кузьма Семеныч еще раз стукнул ложечкой по столу.

– Ты давай не ерзай, как колхозный бригадир у вдовушки! Говори прямо!

– В общем, дед, положение такое… Есть возможность продать его. Сам дом их не интересует. Интерес представляет участок. Там ведь семьдесят соток?

– Да. После смерти моей сестры, Зои, мы присоединили ее участок. Получилось ровно семьдесят соток. Но кто хочет купить эту землю, ведь в том районе, наверно, сейчас никто не живет? В самом поселке, конечно, живут… В газете вон пишут, даже фанерный завод заново запустили. Но ведь наш дом находится на окраине. Кому он нужен? Лет десять назад мы же пытались продать, даже объявление дали, но покупатель так и не нашелся. А теперь, говоришь, хотят купить. Что произошло за это время?

– Пандемия, дед, произошла: коронавирус.

– А наш дом при чем? Говори яснее.

– На его месте планируют построить что-то вроде инфекционной больницы. Мама сказала, что уже приезжала комиссия. Хотят быстро построить – по модульному принципу.

Кузьма Семеныч скептически скривил губы.

– Но там же неподходящее место: окраина, ни дорог, ни газа.

– Нет, дед! Там газ давно уже есть! И дорогу протянут. Наоборот, это место – то что надо! И город близко, и лес рядом… Как тебе объяснить? Это же будет не больница в привычном понимании, а инфекционка.

Кузьма Семеныч опустил голову и помассировал виски.

Леня испуганно привстал.

– Что, дед? Плохо стало?

– Нет, не стало… Но все как-то неожиданно. Дай подумать.

Леня встал из-за стола и взял чайник.

– Дед, тебе подогреть чай? А может, кофе сварить?

– Кофе? – переспросил Кузьма Семеныч. – Да я его уже лет десять не пью.

– Сердце? – сочувственно спросил правнук.

– Нет, не сердце. Зубы от кофе коричневыми становятся. От крепкого чая тоже.

Леня открыл рот, чтобы что-то сказать, но вовремя спохватился, только таинственно улыбнулся про себя. И вдруг его осенило.

– Дед, а может, съездим туда? Мой друг отвезет нас.

– А что? – неожиданно быстро согласился прадед. – Это неплохая идея. Я готов в любое время. Хочется посмотреть на дом… Ведь столько сил мы с твоей прабабушкой потратили на него.

– Отлично! – обрадовался Леня. – Давай завтра же поедем! Не будем тянуть. И погода прекрасная – пока еще бабье лето.

 

Уже в девять утра они въехали в Сотниковку, небольшой городок, прижатый к лесу излучиной реки Шума.

Кузьма Семеныч не был здесь почти двадцать лет – с тех пор, как умерла жена. Поэтому он с жадностью всматривался в каждый дом и в каждый поворот дороги. Ему здесь все было знакомо и в то же время незнакомо. Вот улица, на ней прежде был ЗАГС – старинный купеческий дом, где они с Зиной расписались. Но где он? Нет его… Видно, снесли. А вот и горисполком. И в нем ему довелось поработать, причем немало – почти пять лет. Но это уже было после фанерного завода, куда он попал по распределению. Вот тогда-то они с Зиной и построили тот дом – из сосен, пятистенный, с баней в саду и сараем во дворе. В те годы поселок хорошо развивался, но потом, после закрытия завода, все переменилось – работы не стало, люди начали ездить в город, а потом и вовсе переселились ближе к благам цивилизации. Вот и опустел пригородный поселок…

Машина проехала по мостику, свернула направо и остановилась перед покосившимся палисадником. Кузьма Семеныч по старой привычке запустил руку в карман за валидолом, но вовремя спохватился: вот уже лет десять он занимается скандинавской ходьбой и давно не заходил в аптеку за сердечными лекарствами.

Едва он успел выйти из машины, как за старой ветлой, наполовину уже облысевшей, показался Самолетов, который жил через три дома. Он был в старой куртке, в сапогах, в руке держал топор. Увидев приезжих, Самолетов с силой воткнул острие топора в старый пень и, раскинув руки, бросился к гостям.

– Дядя Кузьма! Здорово!

– Здорово, здорово! – обрадовался Кузьма Семеныч. – Давно не виделись… Состарился ты, Костя, состарился. Наверно, так и не бросил курить? А я ведь тебя предупреждал!

– Предупреждал, дядя Кузьма, предупреждал, – виновато улыбнулся Самолетов, – да все никак не получается. Пить-то бросил, а вот с курением как-то не выходит.

Самолетов с любопытством оглядел Кузьму Семеныча и Леню.

– А вы сами-то по какому поводу приехали? Дом хотите продать? Тут уже слушок такой прошел, вроде хотят здесь какую-то больницу строить. Я им предложил свой дом, даже ходил в горадминистрацию.

– И что? – спросил Леня.

Самолетов удивленно посмотрел на Леню, не решаясь ответить.

– Это мой правнук, Леня, – поспешил внести ясность Кузьма Семеныч.

– А! – разочарованно отвел взгляд Самолетов. – А я-то думал сын.

Плечи Кузьмы Семеныча затряслись от неудержимого смеха.

– Но ты же моего сына знаешь, – с трудом перевел он дух.

– Да мало ли что. Может, думаю, второй раз женился. Кто вас, нынешних пенсионеров, знает.

– И что тебе сказали в горадминистрации?

– А, полная херня! – скривил губы Самолетов. – Оказывается, наш дом попадает в санитарную зону. Выяснилось, что мы жили слишком близко к ЛЭП.

– Что за зона? – удивился Кузьма Семеныч. – Прежде ни о какой зоне не слыхали. Да, ЛЭП есть. Но она всегда была здесь, еще с войны.

– Вот именно! – обрадованно подхватил Самолетов. – Жили, все было нормально: работали, детей рожали, а теперь – пятидесятиметровая зона. Из-за этого наш дом и забраковали. А вот на ваш положили глаз.

Леня, все это время нетерпеливо оглядывавшийся по сторонам, не выдержал:

– А сколько, по-вашему, стоит наш дом?

Самолетов оценивающе оглядел строение.

– С участком? У вас ведь почти гектар?

– Семьдесят соток, – поправил Леня.

– Ну, пусть семьдесят. Все равно много. Так что за дом и за участок могут дать хорошую цену… думаю, эдак три, а то и четыре ляма.

У Лени загорелись глаза.

– Дед, слышь: четыре ляма. Надо же, сколько бабла можно срубить!

– Полно! – не выдержал Кузьма Семеныч. – Хватит молоть языком! Лям, бабло… Разучились по-нормальному разговаривать? Не лямы или… как там… бабло рубить, а зарабатывать надо! За-ра-ба-ты-вать! Де-неж-ки! Поняли?

Кузьма Семеныч с трудом перевел дух, пошарил в кармане и достал два ключа. Подошел к воротам, повернул ключ в замке – и дверь, обитая железными листами, словно соскучившись по хозяевам, открылась, на удивление, без привычного жалобного скрипа.

– Дед, заглянем в дом?

– Нет, – тяжко выдохнул Кузьма Семеныч, – что-то мне стало нехорошо. Я лучше посижу там, у огорода, возле калитки.

Слегка припадая на левую ногу, которую вывихнул еще весной, когда ходил за родниковой водой в пригородный лес, он затопал по дорожке, выложенной из тротуарных плит, и, смахнув со скамейки опавшие листья, осторожно присел на краешек.

Леня встревожился, достал мобильник.

– Дед, может, скорую вызовем?

– Не надо… Пройдет. Что-то сердце защемило. Давно такого не было, – с трудом подбирая слова, словно оправдываясь, сказал Кузьма Семеныч. – Будто вернулся на полста лет назад. Ведь здесь все родное, все!

– Тогда, – робко отозвался Леня, – может, замнем дело с продажей?

Кузьма Семеныч, опираясь на спинку скамейки, привстал.

– Нет. Раз начали, надо дело довести до конца. Ты ведь на день рождения машину хочешь?

Леня отвел глаза в сторону.

– Вообще-то да.

– Значит, я должен дать тебе генеральную доверенность на продажу дома?

– Нет, не годится. Мне же нет восемнадцати.

– Ах, да! – спохватился Кузьма Семеныч. – Значит, дарственную?

– Тоже не годится, – вздохнул Леня. – Да, дарственную можно сделать, но дом я смогу продать только тогда, когда мне исполнится восемнадцать лет. Лучше тебе самому продать дом. Так меньше канители.

Кузьма Семеныч задумался.

– Нет, не годится – рука не поднимется. Может, тогда документы на маму оформить?

– Мы с мамой и такой вариант рассматривали.

– Вот и хорошо. Пусть это будет моим подарком тебе в честь совершеннолетия.

– Спасибо, дед, спасибо!

– А теперь давай осмотрим огород, сарай, а после заглянем в дом.

Кузьма Семеныч открыл калитку, каким-то чудом еще держащуюся на петлях, прошел в огород, окинул его грустным взглядом и молча направился к сараю. За ним зашел и Леня.

В сарае, сбитом из толстых сосновых досок, царил полумрак. В углу виднелся верстак, рядом доживал свой век старый холодильник «Свияга», на другом конце сиротливо стоял списанный двухтумбовый дубовый стол, который Кузьма Семеныч привез из райисполкома в год рождения дочери.

Леня, восхищенный увиденным, подошел к столу, выдвинул верхний ящик и что-то достал.

– Дед! – крикнул он. – Что это? Какая-то железяка, да еще с ручкой. Для чего она?

Кузьма Семеныч подошел поближе и взял у Лени инструмент, повертел его в руках и бережно положил на стол.

– Это не железяка, а инструмент для разводки.

– Для какой разводки? Ты о чем, дед? Ты хоть знаешь, что означает это слово?

– Этим инструментом разводили зубья поперечных пил, чтобы они пилили хорошо. Ему сейчас ровно восемьдесят лет.

– Ого! – удивленно воскликнул Леня. – Получается, что его изготовили в сорок первом году?

– Да, именно так.

– И ты работал этим инструментом?

– Конечно.

– А что ты делал в сорок первом? Расскажешь?

 

Часть вторая

В конце октября на Присурье наполз антициклон из Сибири, и в Гороховке пруды сковало крепким, заманчиво переливающимся на солнце льдом. В прежние времена детвора беззаботно резвилась бы на них, шлифуя лаптями лед, но в этом году в деревне все притихло в тревожном ожидании. Даже собаки, то ли чувствуя настроение людей, то ли ошалев от предзимней стужи, навалившейся так нежданно, перестали лаять и попрятались по дворовым схронам и конурам.

Мать, словно услышав клацанье подкрадывающегося мороза, еще с вечера сказала старшему сыну:

« Кузьма, протопи голландку. Спать будет теплее».

Кузьма молча кивнул головой и вышел во двор за дровами. Он по-хозяйски оглядел ущербный дровяник, укрытый сгорбившейся липовой корой, и вытащил с самого низа  сухие полешки. «Дров на зиму может и не хватить, – подумал он. – Надо бы беречь, но только не сейчас. Как-нибудь перезимуем. Завтра же возьму санки и схожу в лес. Хорошо, что с отцом еще летом наготовили дровишки и хворостину. Перевезу, лишь бы мама выздоровела».

Но в лес пойти в намеченный день не удалось. Едва Кузьма успел закрыть вьюшки и затолкать ухватом в печной зев чугунок с кислыми щами, как дверь открылась, и на пороге из морозного воздуха появилась массивная туша председателя колхоза Воронцова, за ним зашел еще один человек в шинели.

«Здорово!»  – снимая шапку, загудел Воронцов.

«Здравствуйте», – выглянул из-за широкой спины председателя военный.

Заметив хозяйку дома, лежащую на деревянной кровати, Воронцов удивленно спросил:

«Рая, что с тобой? Неужто захворала?»

«Да, Зинон Василич, – слабым голосом отозвалась Рая. – Уже третий день лежу. Жар, температура никак не спадает».

Воронцов растерянно стал мять шапку, не зная, что делать.

Кузьма придвинул нежданным гостям табуретки.

«Присаживайтесь, пожалуйста. В ногах правды нет».

Военный, худющий мужчина с изможденным лицом, с любопытством оглядел мальчика и, подобрав полы длинной шинели, первым сел на табуретку.

«Да, – с сожалением посмотрел на хозяйку дома предколхоза, – не вовремя ты захворала, Зеленова, ох, не вовремя…»

Рая выдавила из себя жалкую улыбку.

«Хворь, она ведь по графику не приходит, Зинон Василич. Сами знаете. Помните, как вас самого скрутило в жатву?»

«Помню, помню, – недовольно пробурчал Воронцов. – Но сейчас речь не о жатве. Тут дело посерьезнее. Вот, – Воронцов кивнул головой в сторону военного, – райвоенком обо всем расскажет».

«Товарищ Воронцов, – сухо откликнулся военный, – а что, собственно говоря, рассказывать? Колхозница – больная, лежит с температурой. Какой прок от такой работницы?»

Отодвинув ногой табуретку, Воронцов устало присел на приступок.

«А мне что прикажете делать, товарищ капитан? По разнарядке я должен поставить сорок пять человек, а я не могу набрать даже тридцать женщин. Одна хворая, другая на сносях, третья – слишком молодая, четвертая уже повестку получила… Вот в этой, четвертой, бригаде набрал всего девять человек. И ни одного мужика, только девки, причем всем по пятнадцать-шестнадцать лет. Только одной, Тамаре Свириной, исполнилось семнадцать. Это что за рабсила?»

Военный хлопнул ладонью по колену.

«Не знаю! Но правительственное задание должно быть выполнено! Любой ценой! За срыв придется ответить головой. Немец уже стоит под Москвой! Прорвет оборону – и мигом окажется у нас в районе. – Военком, как ствол пистолета, направил на больную длинный узловатый палец. – Вот эта больная даже выздороветь не успеет».

Но военком быстро спохватился.

«Конечно, доблестная Красная Армия под руководством великого вождя Сталина разгромит немцев, но глубокий тыл все равно надо укреплять».

Рая, облокотившись на руку, попыталась встать с постели, но Кузьма уложил ее.

«Мой муж тоже там, – Рая показала на окно, – под Москвой… тоже воюет. Только вчера получили письмо».

Она перевела тусклый взгляд на Воронцова.

«Зинон Василич, коли надо, я пойду. Вот только силенок маловато, да жар мучает».

Кузьма поправил матери подушку и подошел к военкому.

«А можно я пойду вместо мамы? Она же не может. Вчера ночью даже бредила. Хорошо, что бабушка помогает, лечит разными отварами, а то было бы совсем плохо».

Военком отступил на полшага назад и оценивающим взглядом посмотрел на паренька.

«И сколько тебе лет, пацан?»

«Я не пацан, – обиделся Кузьма. – Мне 12 декабря будет пятнадцать лет. У меня еще брат есть. Он вместо меня дома останется. Ему десять лет. Он сейчас у бабушки».

«А что ты умеешь делать? Править лошадью можешь?»

«Кузьма у нас все умеет делать, – улыбнулся Воронцов. – Летом на лобогрейке работал, снопы возил. Даже лапти плетет».

«Правда, правда, – подала голос Рая, – Кузьма все умеет. Он у нас сообразительный. Пусть едет вместо меня, коли некому работать. А я уж как-нибудь… оклемаюсь».

«Ну, что ж, – облегченно вздохнул военком, – я согласен. Можешь собираться в путь… Завтра же. Бери харчи побольше, мало ли что».

«Сбор завтра утром возле правления в семь утра, – уточнил Воронцов, глядя в окно и думая о чем-то, только ему одному известном. – Но до этого, Кузьма, ты должен запрячь лошадь. Скажи конюху, чтобы дал Наполеона. Он более сильный и выносливый. К тому же, в отличие от настоящего Наполеона, мороза не боится. В сани посадишь человек пять. Накидай побольше сена, все же теплее будет, да и корм будет для лошади».

Когда нежданные гости собирались уходить, Воронцов вдруг вспомнил:

«Поперечная пила у вас ведь есть?»

«Есть», – ответил Кузьма.

«Тогда возьми».

Рая снова попыталась привстать.

«Погодите, погодите! Зинон Василич, куды ехать-то? И что там делать? Вы же ничего не сказали».

Вместо Воронцова ответил военком:

«На Суру. Строить оборонительную линию. Чтобы фашист в ваши дома не пришел».

Рая бессильно уронила голову на подушку.

 

На следующее утро, когда Кузьма подъехал к правлению колхоза, на площади уже толпился народ – почти все женщины. Галдеж стоял неимоверный: кто-то рыдал, провожая дочь, несколько женщин беззлобно переругивались между собой, фыркали лошади.

Кузьма отыскал свою бригаду. Бригадир Богданов – тщедушный старик, сменивший ушедшего на фронт отца Кузьмы, пытался навести порядок, но его мало кто слушал. Все притихли, когда на площади появился Воронцов.

«Тихо! Прекратить галдеж! – скомандовал он. – Бригадирам еще раз проверить имущество и рассадить людей! На каждые сани по пять-шесть человек!»

Кузьма подошел к Богданову.

«Дядя Матвей, кто со мной поедет?»

«Не знаю», – устало отмахнулся бригадир.

«Тогда можно я возьму Тамару… Свирину?» – обрадовался Кузьма.

«Делай что хочешь! Мне все это, – Богданов сердито провел рукой по горлу, спрятанному под воротом овчинного полушубка, – знаешь где?»

Наконец караван из десяти запряженных в сани лошадей тронулся в путь.

Кузьма ехал в середине.

Снега намело немного, а потому полозья розвальней все время наползали на мерзлые колдобины, оставшиеся на дороге после осенних дождей. Но люди, сидевшие на мягкой подстилке из сена, не обращали внимания на неудобства.

Молодость все же брала свое. Не прошло и получаса после расставания с родными, как откуда-то спереди сквозь скрип санных полозьев донеслась песня. Пела какая-то девушка: сначала робко, с придыханием, словно боясь своей смелости, но потом голос стал звучать все сильнее и сильнее: «Вдоль деревни от избы до избы зашагали торопливые столбы…»

И вот уже песню подхватили все: «Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда!»

Кузьме тоже захотелось присоединиться к хору, но он не знал слов. Зато слышал, как сзади, прислонясь к его спине, звонко выводила Тамара: «Нам такое не приснилось и во сне…» – и от этого на душе у него стало тепло-тепло.

 

Часть третья

Шла вторая неделя работ на Сурском рубеже. Кузьму Воронцов зачислил в бригаду лесорубов: женщины валили лес, а Кузьма подвозил к берегу Суры спиленные деревья, из которых строили блиндажи и окопы.

Над правым берегом Суры, изъеденным рвами, клубился пар – то ли от пота, то ли от дыхания людей, метр за метром с нечеловеческим упорством и отчаянием вгрызающихся в неподатливый монолит мерзлой земли.

Кузьма очень хотел, чтобы Тамара работала на лесоповале, но, к великому его огорчению, девушку зачислили в самый большой отряд – отряд землекопов. Он несколько раз пытался подойти к ней и заговорить, но терпел неудачи – то Тамара, не поднимая головы, долбила ломом мерзлый грунт, то Кузьме самому приходилось срочно вываливать на снег, вытоптанный до блеска, бревна и снова ехать в лес за очередной партией груза.

Однажды на делянку приехал на розвальнях Воронцов и с ним какой-то незнакомый мужчина средних лет в длинном пальто и меховой шапке.

Они постояли в стороне, о чем-то переговариваясь между собой, потом, утопая в снегу, углубились в чащу. Оттуда они вышли уже распаренные и сразу же двинулись к женщинам-лесорубам.

«Товарищи бойцы трудового фронта! – вместо приветствия громко сказал незнакомец. – Почему снизили дневную выработку? Вы норму стали выполнять всего на сто пять процентов! Этого мало, чтобы получить звание стахановской бригады! Надо, чтобы было минимум сто пятьдесят процентов, а то и больше! В чем дело, товарищи?»

«Пилы затупились! – крикнула самая смелая женщина. – Уже десять дней валим деревья без передыху. Чижало стало!»

По лицу Воронцова пробежал испуг. Он повернулся к незнакомцу и стал крутить в руках пуговицу полушубка.

«Товарищ Мокрецов, сегодня же исправим… сегодня же. План перевыполним, обязательно перевыполним».

«Ну, смотри, – пригрозил Мокрецов, – не выполнишь – сам знаешь, что будет. Так что действуй! Ты оставайся, а я поеду на другие участки. Не забудь: в шесть часов как штык должен быть в штабе, на планерке. Понял?»

«Понял, понял, товарищ секретарь ВКП(б)! Обязательно буду!»

Как только Мокрецов уехал, Воронцов, страдающий одышкой, вяло опустился на березовый пень, сдернул с головы шапку, подставив под ноябрьское солнце мокрую от пота голову, и тяжко запыхтел.

«План давай! План давай!» Только это и слышишь».

Кузьме почему-то стало жаль председателя – уже немолодого, с усталым лицом, к тому же больного.

«Зинон Василич, – сказал он, подойдя к Воронцову. – Я могу наточить пилы. Отец меня еще в детстве учил. Я даже взял из дому разводку и напильники. Так, на всякий случай…»

«Правда? – обрадовался Вороноцов. – Давай, точи! – Предколхоза победоносно поднял голову. – Дадим мы план! Дадим, Головин?»

 

– Он на меня посмотрел такими глазами, – сказал Кузьма Семеныч, усаживаясь на скамейке поудобней, – что до сих пор не могу забыть. В них были и отчаяние, и надежда, и… даже не знаю что еще. Наверно, больше всего – беспомощность. И это меня сильно поразило: как это так? Самый могущественный человек в колхозе – и такая растерянность.

– И что ты сделал, дед?

 

«Конечно, дадим, – попытался успокоить Воронцова Кузьма. – Все сделаем, как учит нас великий вождь и учитель Сталин».

« Вот это по-ленински! – радостно воскликнул Воронцов. – По-комсомольски! Давай начинай точить! Прямо сейчас!»

«Сейчас? – удивился Кузьма. – Кто тогда доставит лес? Дневное задание сорвем, Зинон Василич. Потом наверстывать будет трудно».

«Верно, – нехотя, согласился Воронцов. – Может, вечером после работы… как-нибудь?»

«Можно, конечно. В доме, где мы живем, во дворе есть сарай с верстаком. Можно пробовать… Думаю, хозяева разрешат. Но мне, Зинон Василич, нужен фонарь, чтобы при свете работать. Сейчас ведь рано темнеет».

«Будет тебе «летучая мышь»! – сразу согласился Воронцов. – Сегодня же принесут! Ваша бригада квартирует у Сомовых?»

«Я не знаю их фамилии, но дом стоит третий с краю деревни, такой… с палисадником».

За два вечера Кузьме удалось наточить все пять пил, и работа на лесоповале пошла споро.

Не прошло и недели, как снова пригодилось мастерство Кузьмы.

К середине ноября установились такие жуткие морозы, что земля промерзла чуть ли не на полтора метра. Устав выщелкивать ломами горошины мерзлого грунта, копатели траншей пошли на отчаянные меры – они обкладывали землю хворостом вперемешку с полешками и поджигали. Сырые дрова горели плохо, и, если бы не морозная и безветренная погода, всех накрыло бы сизым дымом.

Но и «стахановская организация труда», как было написано в боевом листке, который выпускался ежедневно, не помогла ускорить работы. Скорее наоборот – породила новые трудности. Если прежде почти все работницы уезжали ночевать в близлежащие деревни, то теперь приходилось оставлять на ночь дежурных, которые поддерживали огонь. Но это было полбеды. Настоящая беда пришла, когда женщины дружно стали копать оттаявший грунт. Не прошло и полсмены, как у всех промокли ноги. Стоило побыть на морозе хотя бы минут десять, как лапти, насквозь пропитанные грязной жижей, схватывал мороз, делая их ломкими. Не спасали и валенки – они тоже жадно впитывали в себя влагу. Чуть легче было тем, кто носил чесынки, но таких было мало, потому что редко кто мог купить себе галоши. Чтобы окончательно не обморозить ноги, женщины, возвращаясь после смены домой, из последних сил бежали – насколько это было возможно, – топали, поддерживая друг друга и пошатываясь, за санями.

Ночью лапти и портянки сушили на печи, на которой и без того еле умещались три человека, или в бане – их специально топили по вечерам, – где тоже спали люди.

Утром на такие лапти страшно было смотреть. Стоило ударить по ним палкой, хотя бы чуть-чуть, чтобы отбить высохшую грязь, как они тут же разваливались.

И вот тут-то Кузьма вспомнил про свой кочедык. Он спросил у деревенских жителей, где можно найти липовое лыко. Узнав об этом, хозяин дома по фамилии Сомов, совсем еще не старый колхозный конюх, уже проводивший на фронт двоих сыновей, вынес из сарая липовое лыко, заготовленное летом, до начала войны, и, как большую драгоценность, дрожащими руками передал Кузьме.

Кузьма вымочил в воде липовые космы и, освобожденный от работы на лесоповале, сел за плетение лаптей.

Первой обновку получила Тамара. Но Кузьме, мечтавшему об этом счастливом моменте, не довелось собственноручно вручить девушке новые лапти, потому что их сразу же забирал Воронцов и лично распределял между членами бригад.

Но все же Кузьме удалось помочь Тамаре.

 

Первый раз это случилось, когда Кузьма, закончив плести лапти, приехал на своей лошади на лесную делянку, заметно расширившуюся за время его отсутствия. Он уже успел соскучиться по привычной работе и с помощью женщин быстро погрузил на сани несколько березовых короткомеров, крепко перевязал их веревкой, взял вожжи, прикрикнул на Наполеона и тронулся в путь к Суре.

Дорога была хорошо укатанной, и мерин без особых усилий тянул воз. Тем не менее Кузьма не сел в сани, а, привязав вожжи к загнутому концу полозьев, споро шагал рядом. Ему не терпелось поскорее встретиться с Тамарой, которую он не видел почти неделю – с тех пор как занялся плетением лаптей.

За время, пока Кузьма отсутствовал, картина строительства оборонительного рубежа заметно изменилась: блиндажей стало больше; линия окопов протянулась до старицы Суры; из трубы армейской палатки, в первые же дни поставленной в укромном местечке на берегу, валил дым, свечой уходящий в холодное небо, с которого на людской муравейник равнодушно взирали аж три солнца: одно – самое большое – посредине, а по бокам – чуть поменьше, скорее всего, его младшие братья.

«Ух ты! – восхищенно и удивленно глядя в небо, подумал Кузьма. – Будет еще холоднее. И без того морозно. Куда еще? Лишь бы снова не решили прогревать землю кострами. Тогда точно будет хана!»

Кузьма бросил под ноги Наполеону охапку сена и зашагал к штабу. Он заранее придумал, как оправдаться, если его остановит патруль – дескать, захотелось узнать, зачли ли в выполнение плана лапти, которые он сплел.

Но, прежде чем зайти в штаб, Кузьма решил заглянуть к женщинам, работавшим на рытье окопов.

Женщины, почти все до единой, работали облаченные в телогрейки. На некоторых красовались шапочки, связанные из разноцветных шерстяных ниток, но большинство были в платках. По платку, вышитому незатейливым узором, и узнал Кузьма Тамару, вместе с другими женщинами долбившую мерзлую землю ломом.

Вся его смелость и решимость куда-то исчезла. Он стоял и не знал, как поступить. Наконец робко подошел и, даже забыв поздороваться, перехватил лом у Тамары.

«Дай помогу», – сказал глухим голосом.

Тамара выпрямилась. Женщины с любопытством взглянули на него и как ни в чем не бывало продолжили работать.

Тамара тыльной стороной рукавицы вытерла пот со лба.

«Кузьма? Откуда ты взялся? Что-то тебя не было видно. Уж не заболел ли?»

«Да так, – смущенно улыбнулся Кузьма. – Работу другую дали. Пришлось немного повозиться».

Кузьма решительно протянул руку.

«Дай лом!»

Он взял лом и неистово, изо всех сил стал долбить землю-гранит. Вскоре ему стало жарко, и он выпрямился, чтобы расстегнуть телогрейку. Тамара отобрала у него лом.

«Кузьма, хоть ты и мужик, – сказала она, пряча ироничную улыбку, – но растрачиваешь силу попусту. Из-под твоего лома земля так летит, будто ты кукурузные початки чистишь. Надо выковыривать куски земли, а не раскидывать их. Толку от такой работы мало».

«А от какой работы толк больше?» – обиделся Кузьма.

«Смотри, как надо. Сначала пробиваешь одну канавку, потом другую. Затем вонзаешь лом как можно глубже и выковыриваешь вот такой большой кусок. Видишь?»

Вдруг Тамара уронила лом и, схватившись за низ живота, присела на корточки.

Кузьма осторожно дотронулся до ее плеча.

«Что с тобой? Тебе плохо?»

«Ничего, ничего, – прерывисто прошептала девушка. – Все нормально… Пройдет… Ты иди, иди… Не стой рядом. Видишь, на нас смотрят».

Кузьма окинул взглядом женщин, выпрыгнул из окопа – благо он был еще неглубокий – и быстрым шагом пошел в сторону штаба, возле которого стояли на привязи две запряженные в розвальни лошади. Но заходить в штаб Кузьма не стал, а прямиком направился к деревянной будке, на двери которой мелом было написано: «Фельдшерский пункт».

Он открыл дверь и вошел в будку. Внутри весело горела буржуйка, на ней стоял закопченный чайник.

За дощатым столом сидел пожилой мужчина в расстегнутом пиджаке и с каким-то значком на лацкане, а возле полок, прибитых к стене, хлопотал фельдшер – худощавый человек в очках и белом халате.

«Что тебе?» – строго, глядя исподлобья, спросил мужчина.

Кузьма махнул рукой на окно: «Там… там девушке стало плохо!»

«Что с ней?» – спросил фельдшер.

«Не знаю. Но она вдруг схватилась за живот и присела».

Мужчины понимающе переглянулись.

«Вот, Георгий Иванович, – вздохнул фельдшер. – Конец месяца. Опять та же самая проблема. Надо решить ее во что бы то ни стало!»

«И как, Порфирий Николаевич? Как мне ее решить? Освободить всех от работы на три дня, как вы требуете? И кто в таком случае будет работать? У нас тут одни женщины! Даже не женщины, а девушки! Их сотни! Если освободить их от работы хотя бы на день, знаете, к каким последствиям это приведет?»

«Знаю, – спокойно ответил фельдшер. – Но, если ничего не делать, последствия будут еще плачевнее».

«Для кого!? – мужчина вонзил взгляд в фельдшера. – Для Родины!?»

«Для людей, для женщин. Физиология у них такая. Природа… И от нее никуда не денешься. Держать на сорокаградусном морозе таких женщин – это… это не гуманно».

«А если немец придет сюда, – мужчина стукнул ладонью по столу, – сюда, на Суру, на Волгу? Это гуманно будет?

«Ну, тогда, – не хотел сдаваться фельдшер, – обеспечьте нас хотя бы ватой».

«Какая, на хрен, вата? – Мужчина повертел рукой у виска. – Вы что, товарищ Фатиков, совсем того? Ни грамма ваты не осталось в больницах! Все отправили на фронт! Эх, да что там вата! Это еще полбеды. Даже ломов, лопат у нас не хватает! А вы – вата, вата… Пусть мох подкладывают, как наши бабушки делали – дешевле и проще».

«Но зима же, Георгий Иванович! – чуть не плача, возразил фельдшер. – Где они мох найдут?»

Вместо ответа Георгий Иванович, как бы намекая, что разговор на эту тему закончен, посмотрел на Кузьму.

«Ты, парнишка, что делаешь здесь? То есть на каком участке работаешь?»

«Я? – ткнул себя в грудь Кузьма. – Лес вожу. В последнюю неделю лапти плел. Двадцать пар сплел».

«А! – вдруг заулыбался Георгий Иванович. – Так это же про тебя написано в сегодняшнем номере боевого листка. Молодец! Настоящий стахановец! В комсомол вступил?»

«Да, в прошлом году».

«Молодец! – еще раз похвалил Георгий Иванович. – А теперь марш на работу».

Кузьма молча надел шпаку и открыл дверь. Мороз обжег лицо, и он, глотнув холодного воздуха, закашлялся.

В тот же вечер он принес Тамаре, квартировавшей с другими колхозницами неподалеку от дома Сомовых, холщовую сумку, набитую лишайником.

Но, прежде чем постучать в дом, Кузьма немного постоял возле палисадника – он никак не мог решиться зайти во двор. И только после того как стали мерзнуть ноги, громко постучал по щеколде калитки.

На шум из сеней вышла хозяйка дома.

«Кто там?» – громко спросила она.

«Можно Тамару Свирину? – стараясь унять дрожь в голосе, спросил Кузьма. – Меня к ней направил предколхоза».

«Заходи, не стой на морозе, озябнешь», – крикнула хозяйка.

«Нет, заходить не буду! Пусть она выйдет на минутку».

«Хорошо! Скажу. Но она, кажись, занемогла», – ответила хозяйка, закрывая за собой дверь.

Небо, холодное и безмолвное, мерцало мириадами звезд.

«Где сейчас мой папа? – глядя в небо, думал Кузьма. – Видит ли он эти звезды? И что сейчас думает мама? Наверное, опять тихонько плачет в подушку, а может, уже привыкла, что папы рядом нет?»

В это время в сенях раздался глухой стук, послышались быстрые шаги на скрипучем снегу, и в темном провале открытой калитки показалась Тамара. На ней был овчинный тулуп до пят, на голове – мужская шапка с опущенными ушами.

«Кузьма, это опять ты? – удивилась она. – Что случилось?»

Кузьма протянул ей сумку: «Вот, возьми».

«Что это?»

«Мох. Я сегодня собрал в лесу. Соскоблил с деревьев. Его можно использовать вместо ваты. Только сначала надо высушить».

От неожиданности Тамара потеряла дар речи.

«Но… но… Зачем?»

«Моя бабушка так делала», – соврал Кузьма.

«Что делала? Я ничего не понимаю, – совсем растерялась девушка. – При чем тут твоя бабушка?»

«Физиология… природа», – пробормотал Кузьма.

«Ах, вон оно что? – весело рассмеялась Тамара. – Теперь понятно. Ну ладно, дай сюда. Я зайду, а то простужусь еще».

Кузьма протянул ей сумку и молча зашагал по улице – он был счастлив, ему хотелось петь.

 

– Дед, – спросил Леня, – ты был влюблен в Тамару?

– Да, – закрыл глаза Кузьма Семеныч, – очень был влюблен. Она тогда была уже вполне взрослой девушкой. Ей было семнадцать лет, а мне всего без пяти дней пятнадцать. Красивая была, да. Светлые глаза, густые золотистые волосы… До сих пор помню.

– У вас с ней были… как бы сказать… отношения?

– Отношения? Ну и словечки у вас! Разве можно называть любовь отношениями?

– Дед, извини, но сейчас так принято. Теперь это модно: гражданский брак, отношения…

– Тьфу! – плюнул Кузьма Семеныч. – Даже слышать не хочу! Это все равно что солнце на небе заменить электрической лампочкой.

– Хорошо, хорошо, дед. Прости, я не хотел тебя обидеть. Мне просто интересно стало. Тогда ответь: вы хоть целовались?

Кузьма Семеныч молча смотрел вдаль: на опушку леса, на перистые облака, по-летнему вольготно расположившиеся на небосклоне, на стаю галок, устроивших птичьи разборки на березе, на гроздья калины, рубином сверкающие в лучах солнца.

– Целовались ли мы? – медленно переспросил он. – Да, было такое дело. Но нельзя сказать, что целовались. Нет, мы не целовались – целовала только она. Но я этот поцелуй никогда не забуду.

 

В начале декабря морозы наконец ослабли: небо затянуло облаками, подул западный ветер, начался снегопад. Но смена погоды не принесла облегчения. Люди перестали обмораживаться, но начали чаще болеть, в основном простудой. Ватники к концу смены становились мокрыми и тяжелыми от снега, лапти промокали, а сушить было негде – только по ночам в домах.

Всем было тяжело, но больше страдали тягловые лошади, потому что им каждое утро приходилось пробивать дорогу в глубоком снегу. Кузьма на всякий случай возил с собой деревянную лопату, чтобы расчищать снежные завалы, но Наполеон упорно шел вперед, иногда прокладывая путь всему санному каравану, будто понимал, что успех дела зависит и от него.

Снег шел три дня. За это время Кузьме удалось увидеться с Тамарой только один раз. Произошло это случайно. Когда он распрягал Наполеона во дворе, услышал, как Тамара крикнула кому-то: «Ты не знаешь, где найти Воронцова?»

Кузьма выглянул на улицу. Тамара, заметив его, подошла к палисаднику.

«Кузьма, ты не знаешь, где председатель»?

«Нет, не знаю. А зачем он тебе?»

Тамара поглядела вокруг, не решаясь сказать.

«Говори, – поспешил успокоить девушку Кузьма. – Я умею хранить секреты».

«Домой мне надо, Кузьма, – жалостливо сказала она. – Во что бы то ни стало. Зачем – сказать не могу».

«И не надо, – ответил Кузьма. – Но, боюсь, Воронцов тебя не отпустит. Три дня назад ОГПУшники арестовали девушку. Она всего-то на один день отлучилась. Ты об этом знаешь?»

Тамара обреченно опустила голову.

«Слыхала. И что мне делать?»

Глядя на согбенную спину девушки, Кузьма вдруг почувствовал себя как никогда уверенным.

«Я тебе помогу, – твердо сказал он. – Пока не знаю, как, но помогу!»

Снег шел третий день. Теперь, прежде чем начать копать траншею, приходилось расчищать от сугробов всю площадку: пробивать дороги, тропки, выкидывать из вырытых окопов снег. Но хуже всего было с доставкой продуктов. Их и прежде привозили с перебоями, но во время снегопада и налетевшей вслед за ним вьюги поставки вовсе прекратились и возникла реальная угроза голода.

В бригаде люди тоже стали голодать. Воронцов несколько раз ходил к интенданту, но кроме неполного мешка муки получить ничего не смог.

«И что мне делать с этой мукой? – обескураженно смотрел он на мешок. – Из нее надо же хлеб печь, а где я здесь найду печку?»

«Я знаю, что делать, – сказал Кузьма. – Хотите, покажу?»

Воронцов недоверчиво взглянул на него.

«Ты знаешь, что делать? Ну и ну! Покажи свой фокус».

Кузьма снял с переставшего гореть костра ведро с растопленным снегом, а в другом ведре развел муку теплой водой. Потом взял поперечную пилу и положил ее на камни так, чтобы полотно не касалось горячих углей. Как только полотно нагрелось, Кузьма извлек из сумки припасенный кусок свиного сала, взятого еще из дома, и натер им стальной лист, который тут же сердито зашипел.

Все это время Воронцов следил за ним с нескрываемым интересом.

Кузьма, недолго думая, взял алюминиевую кружку, стоявшую на перевернутом ящике, зачерпнул жидкое тесто и осторожно, частями стал выливать его на раскаленное полотно, старясь выкладывать кружочками. Тесто, не успевая растечься, стало покрываться пузырьками. Кузьма, чтобы не сгорели, перевернул лепешки длинным ножом, потом снял пилу с костра.

«Вот, – сказал он, преподнося пилу Воронцову, – блины готовы».

Воронцов осторожно, боясь обжечься, снял один блинчик.

«Вкусно, – улыбнулся он. – Молодец! Только соли нет».

«Извините, я забыл посолить, – смутился Кузьма. – Торопился».

Воронцов победоносно огляделся.

«Так, сегодня же дам распоряжение: собрать все пилы и начать печь блины. Мука есть, а сало достанем!»

Два дня наслаждались колхозники блинами, а на третий грянула беда – ни одна пила, на которой пекли блины, не пилила. Стоило хотя бы раз провести ею по дереву, как зубья тотчас гнулись, будто картонные.

Воронцов, когда узнал об этом, схватился за сердце. Опираясь на палку, он подошел к Кузьме, когда тот выгружал лес.

«Парень, нам с тобой конец. Если про наши проделки узнают, нас обвинят в саботаже. А знаешь, что за это будет? Даже страшно подумать…»

«Значит, надо сделать так, чтобы не узнали, – невозмутимо ответил Кузьма. – Надо съездить домой и привезти пилы. Они найдутся, ведь только три вышли из строя».

«И правда! – хлопнул себя по голове Воронцов. – Сегодня же отправлю кого-нибудь. А ты, Кузьма, можешь поехать?»

Кузьма еле сдержался, чтобы не крикнуть: «Спасибо!» Но пришлось изобразить на лице озабоченность.

«Могу-то могу, но одному опасно. Дорогу замело. Это раз. Волков много развелось. Это два».

«Хватит, хватит, – слабо запротестовал Воронцов. – Лучше скажи, что тебе надо. Чем помочь?»

Кузьма будто только этого и ждал.

«Мне нужен еще один человек. Нужен попутчик».

«Хорошо. Возьми с собой Матрену Кривопалову. Все равно от нее толку мало».

«Нет, Зинон Василич, мне нужен надежный попутчик, а не калека. Мало ли что может случиться в дороге. К тому же завтра придется выехать из деревни рано утром, затемно – волков можно встретить».

«И кого же ты хочешь взять? Ну, скажи! Что ерзаешь, как колхозный бригадир у вдовушки?»

«Мне в общем-то все равно. Но хотелось бы взять такую… как Тамара Свирина».

«Так в чем же дело? Бери! Разрешаю! Но чтобы завтра к началу смены были здесь как штык! Понял?»

«Есть! – обрадованно вскинул руку к шапке Кузьма. – Задание будет выполнено!»

 

– Вот тогда она меня на радостях и поцеловала, – улыбнулся Кузьма Семеныч. – Это было незабываемо!

– Но почему же Тамаре надо было домой?

– Это сложно объяснить… Только потом до меня дошло, что Тамара спешила попрощаться со своим парнем, которого через день забрали на войну. Ему в декабре исполнялось девятнадцать лет – призывной возраст. Вот она и спешила. Утром, когда мы выехали обратно, она всю дорогу молчала, только прятала искусанные губы. Я тоже молчал… А что говорить? И так все было ясно.

– Но задание вы выполнили?

– Ну, конечно! Пилы привезли, я их наточил, и снова закипела работа. А в феврале сорок второго закончили стройку, и мы все вернулись домой.

– Дед, признавайся, только честно: ты специально придумал финт с блинами, чтобы помочь Тамаре?

Глаза Кузьмы Семеныча заблестели хитринкой.

– Так уж получилось… Ничего тут не поделаешь.

– Дальше можешь не говорить. Но ты Тамару после этого встречал?

– Только один раз, в сорок шестом. В райцентре. Она была с мальчиком лет пяти. Поздоровались издалека и разошлись.

Кузьма Семеныч положил руку на грудь и поморщился.

– Вот такая история, внучок.

– Что с тобой, дед? – не на шутку испугался Леня.

– Давай поедем поскорее домой, – слабым голосом ответил Кузьма Семеныч. – Мне что-то не по себе стало.

Кузьму Семеныча не сразу, но все же положили в больницу, так что на день рождения Лени он приехать не смог. Зато правнук приехал к нему на следующий день с девушкой. Они зашли в палату. Леня слегка подтолкнул девушку вперед.

– Дед, познакомься. Это Соня, моя девушка.

– Вы похожи на одну мою знакомую, – Кузьма Семеныч изумленно смотрел на Соню. – Просто удивительно! Такие же золотистые волосы, такие же светлые глаза.

Леня положил на тумбочку консервную банку.

– Вот, дед. Это для тебя. Поправляйся!

Кузьма Семеныч повертел в руках банку.

– Ого! Черная икра! Дорогая вещь… Знаю. С тех денег купил? С продажи дома?

– Нет. Сам заработал.

– И что? Все деньги на машину потратил?

– Нет, дед. Машину мы не купили.

– Почему? Я же купчую оформил. Денег не хватило? Или дом не удалось продать?

Леня нагнулся над кроватью.

– Дед, дай-ка поправлю подушку.

Но Кузьму Семеныча трудно было провести. Он привстал с кровати и строго спросил:

– Так, в чем дело? Говори! Куш не поделили?

– Дед, успокойся! Все нормально, все окей! Просто мы все – и мама, и папа, и бабушка – решили не продавать дом, а просто подарить, чтобы быстрее построили больницу. Нас даже Соня поддержала. Верно, Соня?

Соня согласно кивнула.

– О Господи! – только и выдохнул Кузьма Семеныч. – Ну вы даете! Поистине настоящие стахановцы.

Кузьма Семеныч встал с кровати, подошел к Лене и положил ему на голову руку.

– Погоди, внучек! Так ты и родимое пятно не удалил? Зачем деньги надо было тратить на икру? Лучше бы за операцию заплатил.

– А я его решил отставить навсегда, – улыбнулся Леня. – Не зря же оно зовется «родимое пятно». Ну, дед, мы, наверное, пойдем. Давай поправляйся. Хватит лежать.

– Поправлюсь…Куда денусь! – попытался отшутиться Кузьма Семеныч.

Леня, уже дверях палатки, обернулся и спросил:

– Дед, ты не обижайся, но ведь окопы, которые вы рыли, не пригодились.

– И хорошо, что не пригодились.

Когда дверь закрылась, Кузьма Семеныч подошел к окну и широко раздвинул занавески. На декабрьском небе горели три солнца: одно, самое большое, посредине, а два по бокам – как тогда, в сорок первом.